Михаил Довженко:

Добрый вечер, дорогие слушатели и зрители, в эфире программа «Жизнь замечтательных людей», с вами Басиния Шульман и Михаил Довженко. Сегодня 43-й выпуск, и я вспомню вот какой анекдот. Если еврейский мальчик спускается с трапа самолета, и у него в руках нет скрипки, то это значит, что он пианист. У нас в гостях легендарный, замечательный человек, самый классический джазовый пианист и самый джазовый классический пианист, народный артист России Даниил Крамер.

Басиния Шульман:

Будучи классическим пианистом, перешедшим в жанр джазового пианиста и в кроссовер жанр, Вы кем себя считаете?

Даниил Крамер:

Просто музыкантом. В тот момент, когда ты овладеваешь разными языками, если ты действительно овладеваешь, тебе становится все равно, на каком разговаривать. Нас же не удивляет, что часть романа «Война и мир» написана на французском языке, потому что это был естественный язык тех, кто тогда читал эти романы.

Михаил Довженко:

В 1812 году была большая проблема: русские крестьяне частенько убивали наших же офицеров, потому что те между собой разговаривали по-французски, они думали, что это французы, и убивали их.

Даниил Крамер:

Для таких людей, как я разговаривать на нескольких языках норма. Играя классику, есть ритмические вещи, которые лучше звучат, если ты знаешь эстетику джаза. Играя джаз, есть вещи, которые лучше звучат, если ты знаешь эстетику классики и владеешь классическими приемами обработки звука, классическим туше, и вдруг ты обнаруживаешь, что применяя это в джазовой музыке, это звучит по-другому, меняется слух, ты начинаешь в результате говорить на своеобразном эсперанто, состоящим из нескольких языков, — из языка Баха, Шуберта, Листа, Гершвина, Джоплин, Вэйна Шортера т.д. И если ты идешь по пути Булата Окуджавы — каждый слышит, как он дышит, это становится органично и не вызывает никаких проблем, ты просто так разговариваешь, ты так слышишь. Я жил в Харькове и вырос на суржике из украинской, русской и немножко еврейской речи. Моя мама, подчеркивая русско-еврейский суржик, в свое время говорила: "Ин кладовке аф дер полке штейт а банке мит варенье". Это как раз был харьковский суржиковский прикол, на котором разговаривала вся тогдашняя украинско-русско-еврейская диаспора, среди которой я вырос.

Басиния Шульман:

Почему мама отвела Вас в музыкальную школу в Харькове, родители же не музыканты?

Даниил Крамер:

Мама музыкант с детства, она в 7 лет давала сольные концерты как пианистка до войны. Что делается с подростком, если в самый разгар пубертатного периода, когда тебе 11-12 лет, начинается взросление, и в этот момент надо заниматься точно, аккуратно, а у тебя в этот момент голод на 6 лет, потому что мама была эвакуирована во время войны в Ташкент, и 6 лет у нее была только одна проблема — поесть и выжить, других мыслей не было. Тогда советские чиновники удивительно умели даже у детей воровать, ей было положено 125 гр хлеба в день, но мама говорила, что даже эти 125 гр далеко не каждый день получала, и надо было просто не умереть.

Поэтому когда мама приехала обратно в Харьков после эвакуации, у нее уже аппарат был полностью не готов, и она все вложила в меня. Потом, когда мама с папой уехали в Германию, им выплатили по 5 тысяч марок за то, что они были эвакуированы. И я мысленно сказал себе, что пять с лишним лет голода не стоят столько, это 1000 марок за один год жуткого голода, и 5 миллионов марок не хватило бы за то, что переживает ребенок во время эвакуации. Но немцы выплатили, спасибо хоть за это, Украина нам ничего не дала, более того, разрушила папин музей. Папа был сурдопедагог, воспитывал глухонемых детей, причем воспитывал так, что вы бы ни за что не догадались, что перед вами глухонемой, только из-за того, что внимательно смотрел бы на губы, не в глаза, не на лицо, только так можно было догадаться. А по речи было почти непонятно, то есть папа воспитывал полноценных людей, и он создал музей, в котором собрал методики, как воспитывать этих детей, как делать из них полноценных людей. Но когда папа вышел на пенсию и начались более-менее тяжелые времена, помещение музея забрали под кладовку и все выкинули на улицу.

Михаил Довженко:

А разве есть аналоги такого музея?

Даниил Крамер:

Нет.

Михаил Довженко:

Это же ценнейший материал.

Даниил Крамер:

Расскажите это тем, кто на Украине. Папа был в ярости, сказал, что больше знать ничего про это не желает. И я был счастлив, когда они уехали в Германию, я не знаю, как сейчас живут старики на Украине, но то, что я смотрю по интернету, приводит меня в дикий ужас, что они сделали со своей медициной, это даже нам не снится, и я готов землю Германии просто целовать за то, как они содержали моих родителей до самой смерти. Они папе дали больше 20 лет жизни, у него был рак, но немцы сказали, что от рака вы не умрете, мы вам не дадим, и он-таки не умер от рака.

Михаил Довженко:

Есть стереотип, что джаз появился в Америке, хотя там всего намешано…

Даниил Крамер:

Как джаз он появился именно в Америке.

Михаил Довженко:

Стереотипы восприятия, что лучшие джазовые музыканты обязательно должны быть американцы, а еще лучше черные, хотя в последнее время говорят, что даже у нас все гораздо приличнее, чем в США.

Даниил Крамер:

Стереотипы были всегда, бедный Моцарт никак не мог побороть стереотип, что лучшие оперные певцы — это итальянцы, и лучшая опера итальянская, и Бетховен не мог побороть этот стереотип, ничего у них не вышло в результате, хотя чем хуже «Волшебная флейта» любой оперы Верди? Ничем не хуже, просто она другая, но действительно итальянцы природно предрасположены к пению. Я жил некоторое время в Италии в местечке Пескара недалеко от Вероны, и моя приятельница возила меня в местный пианобар. Так вот, итальянский пианобар совсем не то, что в Америке, Франции. Это место, где стоит рояль, на полках огромные оперные клавиры, по несколько штук, если хотят в несколько голосов спеть, чтобы каждый мог взять себе по клавиру. Там собираются итальянцы, причем это кассиры, рабочие, строители, бухгалтеры, берут коктейль, садятся на барных стульях вокруг рояля, и пианист, который фантастически знает каждый голос из каждой оперы и готов наиграть все, в любой тональности: «Я хочу спеть арию Радамеса, мне не хватает второго голоса. — Сейчас я все сделаю, садись». И это маленькие деньги, ты обязан просто купить коктейль, заплатить крошечные деньги, и ты получаешь удовольствие. В этом баре было не протолкнуться по пятницам и субботам.

Басиния Шульман:

Это не норма, я таких баров знаю буквально несколько.

Даниил Крамер:

Я полгода бегал туда каждые выходные. Что касается этих стереотипов, мы с ними сталкиваемся непрерывно, но надо учесть, что часть американских музыкантов — это выходцы из Европы: Адам Макович, Ян Гарбарек и многие другие. Уже часть американского джаза совсем не американский, это индийский, японский, китайский, африканский, то есть часть того, что мы называем американским джазом, это часть той музыки, которую джаз, будучи абсолютной губкой, впитал со всего мира. Сейчас невозможно найти джазовую музыку, которая не впитала бы в себя что-то. Есть болгарский джаз, израильский джаз со странными полувосточными, полуеврейскими, полуевропейскими мотивами, которые свойственны Израилю.

Михаил Довженко:

Два самых известных израильских музыканта, и обоих зовут Авишай Коэн.

Даниил Крамер:

Один из наиболее известных это Роберт Анчиполовский, знаменитый саксофонист, один из лучших исполнителей бибопа, которых я вообще когда-либо знал. Большая часть творчество Чика Кориа основана на испанской мелодике, испанской эстетике, очень много привнесено. Джаз сам по себе родился как синтез из африканских ритмов и европейских светских мелодий.

Михаил Довженко:

Все-таки сегодня какая национальность лидирует?

Даниил Крамер:

Пока еще лидирует Америка, но если в 1950-х годах этот отрыв был в 10 километров, то сегодня уже сравнимо, европейские и российские музыканты вышли на вполне конкурентный уровень, причем это происходило на моих глазах. Я начинал карьеру, и к нам приезжали американские музыканты, мы на них смотрели настолько снизу вверх, потому что видна была разница, в 1984-1985 гг. Америка была мало достижима для нас по уровню. Сейчас мы на равных, особенно наше молодое поколение, энциклопедически образованные молодые музыканты, часть из них получила еще и американское то ли консультативное, то ли прямое образование с Беркли, Берлином, и они совершенно на равных выступают.

Последние гастроли, которые у меня были с одним из наиболее известных саксофонистов и педагогов джазового мира Винсентом Херлингом, и со мной выступали молодая контрабасистка Даша Чернакова и молодой ударник Виталий Эпов, ему 25 или 26 лет всего. Он в них просто влюбился, прекрасная ритм-секция, ничем не уступают, и я даже, честно говоря, начал слегка ревновать. Так что этот отрыв сильно сократился, но мое личное мнение таково, что американцы очень любят и очень уважают тех джазовых музыкантов, которые не идут по американскому пути, и это правильно. Я в свое время сказал себе и говорил своим ученикам — никогда не вешай на себя табличку «я второй», к этому меня еще приучил Евгений Яковлевич Либерман. Когда я ему однажды принес какую-то из сонат Бетховена, раз 300 послушал, как ее Святослав Теофилович исполняет, снял все до мельчайших подробностей, каждый акцент, я получил такой разгоняй…

Михаил Довженко:

Вы же про себя часто говорили, что я второй.

Даниил Крамер:

Не в этом смысле. Когда я был маленький, в начале своей детской фортепианной карьеры, я никогда не был вундеркиндом, класса до 8 всегда находился кто-то, кто считался сильнее меня, и я был вечным вторым. Кто-то был первый, занимал первое место, я всегда был второй. А начиная с 7-8 класса, с моего конкурса, стал лидером сначала в школе и уже заканчивал, как лучший пианист школы, потом сразу выбился в лидеры в институте, не я один был такой сильный, но шла серьезная конкуренция. Конечно, меня сильно поломали на отборе на конкурс Чайковского, эти отборы большой цирк, был 1982 год, я к нему долго готовился. Меня на первом же туре сломали, было несколько пересчетов баллов, и при первом пересчете баллов я был первым, но первым меня нельзя было допускать, а пропускалось 12 на второй тур, поэтому меня сделали тринадцатым, даже не скрывали: «Ну ты понимаешь, что тебя нельзя пускать».

Михаил Довженко:

У Вас ведь знакомство с джазом произошло очень тяжело. Вы как-то рассказывали, что когда первый раз услышали джаз, Вам показалось, что это какая-то ерунда.

Даниил Крамер:

Это был и не джаз, японский оркестр Sharps and flats, на пластинке было написано слово джаз, и я, будучи советским мальчиком, знал — написанному верить. А там на самом деле жалкая копия оркестра Поля Мориа, эстрадные мелодии тех время, и я решил, что это джаз.

Басиния Шульман:

Вы начали с классического образования и совершенно серьезно готовились к карьере профессионального классического музыканта, конкурсы выигрывали, то есть уже то, о чем мечтаем и к чему идем. И вдруг Вас заинтересовала джазовая история. Почему произошел этот перелом?

Даниил Крамер:

Тут две причины. Во-первых, облом на конкурсе Чайковского, у меня возникла не ненависть, я бы это назвал презрением к тогдашним подпольным интригам классического мира, которые могли запросто сломать тебе судьбу, даже не думая об этом. Это была не обида, а что-то намного глубже, и я понял, что я в таком мире жить не хотел бы. Я когда представил себе, что у меня победа, что я начинаю в этом котле варится, быть таким же в этом интрижном мире — меня это не привлекало. До того я уже познакомился с тогдашним московским джазовым миром, и несмотря на реакцию отторжения тогдашнего джазового мира, потому что я еще не умел играть джаз как таковой…

Михаил Довженко:

Почему отторжение, новичкам обычно пытаются помочь?

Даниил Крамер:

Я ничего не умел делать, но я тогда этого не знал, и нос был слегка задран в результате моих успехов. Джазовые люди суровы и правдивы, они мне мой нос быстро опустили. Тогда был небольшой джазовый центров в ДК медиков около консерватории, я туда пришел и решил блеснуть, сказал: «Я хочу научиться джазу, посмотрите, что я умею», — и начал играть какой-то рэгтайм. Мне рассказали, что я умею, на нормальном понятном языке, и я был слегка ошарашен. Второй, кто мне то же самое сделал, был Леонид Чижик, он рассказал все, что я умею, и где он это видел. Но мне это говорили, не выкидывая меня, а говорили в лицо, обосновывая, показывая, как надо, и этот суровый и правдивый мир, который не делает тебе экивоков, что ты уже лауреат каких-то конкурсов и восходящая звезда, а говорят — ты восходящая звезда тогда, когда мы тебя признаем и ты будешь уметь играть. И я долго этого добивался, был на всех фестивалях, но признание пришло со стороны профессионального джазового мира гораздо позже, потому что я очень долго переходил из классики в джаз, а джаз — это суровый и правдивый мир, во всяком случае тогдашний.

Басиния Шульман:

Можно научиться играть джаз или все-таки должны быть задатки?

Даниил Крамер:

Научить и я могу. Почему Вы не задаете вопрос — можно научиться играть классику? Научиться можно, но будете ли вы Рихтером? Я вас научу играть джаз, будете ли вы Чика Куриа? Научу играть джаз даже полную бездарность, и он будет играть, как полная бездарность, но он будет играть джаз.

Басиния Шульман:

Но можно же развиваться, учиться. Просто сложно перескочить из классики в джаз.

Даниил Крамер:

Можно, и я, работая в консерватории, открыл там в 1994 году факультативный класс джазовой импровизации, я превратил его в лабораторию. На лауреатах классических конкурсов я начал создавать методологию, предназначенную на 99 процентов для классических музыкантов, как научить их играть джаз, постигнуть джазовую ритмику, джазовую эстетику, как объяснить им понятными классическими словами, что такое джазовая альтерация, джазовая аккордика и все прочее.

Михаил Довженко:

А если сделать рейтинг классических композиторов, какие из них наиболее джазовые, первая тройка?

Даниил Крамер:

Бах, Моцарт, Шопен, Моцарт в меньшей степени, на самом деле гораздо больше композиторов. Есть целая программа у Чижика на основе Чайковского, тем не менее я бы Баха и Шопена в плане джазовости и благодарности к джазовым обработкам поставил на первое месте. Бах на первом месте, потому что это самый благодарный материал, почему многие джазовые музыканты считают Баха первым джазменом — потому что он обладает понятием драйва, то есть неостановимый ритмический поток, это то, что называется драйвом. Это не значит, что весь Бах такой, но свойство баховской ритмики, неостановимый ритмический поток — это то, что роднит его с джазовой ритмикой.

Но это не главное свойство джазовой ритмики, у нее несколько главных свойств, в том числе свинг, его у Баха нет, свинг — это чисто ритмическое джазовое свойство. Бах по роду своего импровизационного мышления, развития импровизационного материала, по благодарности к импровизации, практически любая баховская мелодия так и создана, как тема для импровизации, это то, что роднит его с джазовой эстетикой. Поэтому многие музыканты считают Баха первым джазменом.

Но если говорить о свойствах джаза, то любая народная музыка обладает джазовыми свойствами, это тема с импровизациями, в классике называется тема с вариациями. Но в джазе и в любой народной музыке это тема с импровизациями, и это одно из главных свойств джаза. Любая — русская, болгарская, румынская, немецкая, какая угодно — это тема с импровизациями.

Басиния Шульман:

Раскрою интересный факт, что Вы можете импровизировать на любую тему, даже без клавиш можете импровизировать.

Даниил Крамер:

Давнишняя история, в 1990-е были звуковые дорожки «Московского комсомольца», там выступали Миша Задорнов, Паша Гусев руководил, на открытой сцене иногда стояли кабинетные рояли, и Павел приглашал меня. На одной из таких дорожек меня в этот день, что называется, перло, и удавались импровизации на тему из публики. Уже время, а народ не отпускает, помню, что я хохмил этими импровизации, чего только не писали, я даже свой конкурс выиграл таким образом на тему из публики. Мне дали конкурсную тему в Вильнюсе — вы идете по джунглям, и дикая собака динго укусила вас за пятку. И я не знаю, как в этот момент сообразил, что в джунглях нет диких собак динго.

Паша объявил: «Все, время, вы чего, ребята, офигели», — а народ говорит: «Бис, бис». И тогда он объявил, причем без меня расписался: «Значит так, Даня будет играть только в том случае, если вы ему сейчас за минуту напишите такую тему, которую никто и никогда не писал, и на нее сыграть невозможно». Прислали десятка полтора этих записок, он смотрит на меня лукавым взором и читает следующую тему — вы выходите на сцену, открываете крышку рояля, обнаруживаете, что клавиш нет, вот это и сыграйте.

Михаил Довженко:

И как Вы это сделали?

Даниил Крамер:

Все как написали. Я взял эту записку, причем если вы спросите, как музыкант соображает в этот момент, я вам не скажу, понятия не имею. Я вышел на сцену, поклонился, народ балдеет, приготовил стул, рояль закрытый, открываю — делаю вид, что клавиш нет, играть не на чем. Открыл крышку и начал по струнам играть, стучать по роялю.

Михаил Довженко:

Я теперь понимаю, почему одновременно с Международным днем пианиста отмечается и Международный день КВН.

Даниил Крамер:

Бася, как концертирующий музыкант, подтвердит — без находчивости время от времени на сцене музыканту просто нечего делать.

Михаил Довженко:

Бася даже подготовила Вам тему — давай попросим простучать Ваш последний экзамен в Гнесинке, выпускной.

Даниил Крамер:

Запросто простучу, а Вы угадаете?

Басиния Шульман:

«Рапсодия» Листа.

Даниил Крамер:

Это был мой госэкзамен, и я пошел на страшный риск: не говоря госкомиссии ни слова, я сочинил свою каденцию с благословения Евгения Яковлевича, у Листа это разрешено, причем Евгений Яковлевич сказал: «Ты запишешь ее, и мои ученики будут ее играть», — потому что каденция была чуть ли не сложнее, чем сама «Рапсодия». Он мне потом сказал, что коленки тряслись, что меня сейчас из-за нее зарубят и без диплома оставят, а мне поставили пять с плюсом.

Михаил Довженко:

Говорят, для того чтобы играть джаз, нужно быть в большой степени авантюристом. Можете ли Вы вспомнить самое авантюрное выступление?

Даниил Крамер:

Авантюр у меня на сцене много, и половина моей карьеры и того, что я делал на сцене, это чистой воды авантюра. Когда я после 15 лет отсутствия в классике вернулся с 22-м вторым концертом Моцарта, техничным, трудным, это была чистой воды авантюра, с этого момента у меня начали седеть усы, потому что в таком ужасе, в котором я вышел с оркестром тогда на сцену…

Басиния Шульман:

А для чего Вы это сделали?

Даниил Крамер:

Вот этот вопрос я задавал себе пару сотен раз — зачем ты это делаешь, у тебя что, мало джазовых концертов? Но я не могу без этого, это то, о чем говорил мой педагог. Дело в том, что этот адреналин, когда первый ужас проходит, и ты начинаешь чувствовать, как ты вместе с сотней людей работаешь, как единый организм, и вот этот кайф, когда звучание оркестра, я даже не выдержал и продирижировал оркестром, я хотел это испытать, этот адреналин мало с чем сравним.

Понимаете, это совершенно не сравнимые ощущения, джазовый концерт — это одно, а классический концерт — совершенно другое, это как борщ с компотом, я бы не сравнивал, что лучше. В свое время, когда я только познакомился с настоящим джазом, будучи влюбленным в классику, у меня было такое ощущение, и я сравниваю его, как у Ильфа и Петрова, когда Бендер с компанией в канаве сидят, а автопробег мимо несется, и там есть такая фраза, которая у меня в этот момент зажглась в мозгу — жизнь, сверкая фарами, проносилась мимо. И это было настолько точное ощущение, при этом я твердо понимал, что классика ничем не хуже, но я не хочу, чтобы это проносилось мимо. Но это было не так легко, а дилетантом быть не хочется, и если ты не умеешь профессионально что-то одно делать, то ты будешь распыляться здесь, распыляться тут, и ничего не выйдет. Поэтому я сразу понял мысль моего педагога: «Я понимаю, что ты будешь заниматься джазом, но ты закончишь как классический музыкант». И он потом сказал фразу, которая сбылась через много лет: «Но ты никогда не бросишь классику», — и он оказался прав на 100 процентов.

Басиния Шульман:

Он Вас и подтолкнул, получается.

Даниил Крамер:

Это было не подтолкнутие, а просто принятие, то есть его любимый ученик показал, что он нашел свою дорогу. Настоящий педагог никогда не закроет дорогу ученику, даже если эта дорога не такая, какой он его учил. Кстати, то же самое произошло со мной и с ныне очень известным рок-н-ролльным пианистом Денисом Мажуковым, который пошел совершенно не по тому пути, по которому я его вел, будучи его педагогом. Я педагог Дениса Мажукова, и у нас с ним есть дуэт, мы назвали это джаз-н-ролл, и сразу было понятно, что я его учу одному, но он не пойдет по этой дороге. Будучи учеником Евгения Яковлевича, я принял самостоятельный путь моего ученика.

Михаил Довженко:

Ногой на рояле Вы научили его играть?

Даниил Крамер:

Нет, это старинный рок-н-ролльный прием, надо его уметь делать, Денис умеет, он ни разу, в отличие от многих классических пианистов, ни одной клавиши не разбил, ни одной струны ногой не порвал, а многие известные классические музыканты занимаются этим на каждом концерте, и у меня бывало. Иногда струны рвутся просто потому, что пришло их время, вы можете представить себе, сколько раз за один концерт молоточек бьет по этой струне, наступает время от времени усталость металла, бывает так, что струна рвется на тишайшем звуке, просто потому что пришло ее время.

Михаил Довженко:

Вы называете себя мистиком и очень суеверным человеком. И если у Вас на концерте рвется струна, или как Басиния Шульман рассказывала, как она выходит на сцену, полный оркестр, полный зал, а крышка рояля закрыта на замок. Что Вы делаете в таких ситуациях?

Даниил Крамер:

Вот такого у меня еще не было. Зато в Австралии у меня был концерт в дорогом клубе, но проходивший мимо полупьяненький австралиец споткнулся и всю бутылку пива вылил в рояль. Можете себе представить, какой у этого рояля был звук. У меня был большой тур по Австралии, и в Мельбурне мне пришлось играть на пьяном рояле, у которого распухли все молоточки. Когда я играл, часть молоточков не возвращалась, мне надо было выяснить, какие молоточки не возвращаются, и время от времени, пока басист играл, я левой рукой поправлял.

Басиния Шульман:

У меня тоже была ситуация, только я выковыривала клавиши, которые западали.

Даниил Крамер:

В советские времена в каком-то подбелгородском местечке в ДК было пианино, в котором отсутствовала поперечная планка, и из-за этого все клавиши выскакивали и застревали на штыре, на котором они держатся, и обратно их никак не засунешь.

Басиния Шульман:

Хочу вернуться к Листу и к рукам. Я много раз Вас слышала и в записи, и в больших залах, но никогда не слышала вот так, как мы недавно с Вами встретились.

Даниил Крамер:

Салонная культура — это великая вещь, мне было очень жалко, когда в постсоветские и советские времена эта салонная культура исчезла.

Михаил Довженко:

Давайте поясним нашим зрителям, Басиния Шульман организовала домашние концерты на Чистопрудном бульваре, и одним из выступающих там был Даниил Крамер.

Даниил Крамер:

Не будучи салонным музыкантом, я за салоны, и Шопен — это продукт салонной культуры.

Басиния Шульман:

Я, конечно, обзавидовалась, сейчас даже не извечный вопрос женского и мужского пианизма, Вы сказали, что это врожденная техническая история, что у Вас всю жизнь были такие руки, Вы с этим родились, и если я буду качать экспандер, все равно такого не будет. Вы написали каденцию к Листу, у него были огромные руки, а у Вас руки невероятно сильные.

Даниил Крамер:

Это благодаря школе Генриха Густавовича, у меня руки сильные, но небольшие, а у Евгения Яковлевича еще меньше и очень слабые, как у Генриха Густавовича. Для тех, кто не знает, Генрих Нейгауз —знаменитейший педагог, учитель таких гигантов, как Святослав Рихтер, Эмиль Гилельс и многих лучших музыкантов 20 века на фортепиано. Это учитель моего учителя, так что я считаю себя внуком нейгаузовской школы. Евгений Яковлевич был одним из любимейших учеников и передал мне многие секреты нейгаузовской школы, в том числе как небольшими, несильными руками делать все то, что делает Рахманинов, Лист. Небольшой пример — это исполнение кампанеллы, есть вариант, если у тебя огромные руки, растопырил пальцы, и тебе даже попадать никуда не надо. У меня руки совершенно не рахманиновские, хотя я беру кварту через октаву, не без труда, но беру, а этого сильно мало для кампанеллы.

Евгений Яковлевич смотрел на мои потуги очень специфическим взглядом, типа, я думал, что ты глупец, но не знал, что настолько. Если не получается, надо же понять, что есть другой выход, надо сделать все наоборот. И он показал прием, который Генрих Густавович называл мельницей, когда рука собирается в кулачок, и ты начинаешь ее качать. Поскольку там черные клавиши, нужно ребром на них попасть, слегка наискосок — промах исключен. И вот так я эту кампанеллу спокойно играл, иногда на трудных местах, где белая нота, чуть-чуть расправлял руку и тут же обратно.

Михаил Довженко:

Вы же еще чуть ли не мастер спорта в каких-то видах спорта.

Даниил Крамер:

У меня 6 разрядов, но не мастер спорта. В детстве у меня разряд по плаванию, разряд по бегу на три километра, по велоспорту. Когда я поступил уже в Москву, разряд по бадминтону через сетку, разряд по шахматам и желтый пояс в школе санэ.

Михаил Довженко:

Дорогие зрители, забудьте о рафинированном образе классического либо джазового музыканта, вы понимаете, сколько спортивных разрядов у этого человека.

Даниил Крамер:

Дело в том, что я был достаточно болезненным еврейским мальчиком, и чтобы это исправить, мама меня водила в секции.

Михаил Довженко:

Даниил Крамер был сегодня с нами, огромное спасибо.