Михаил Довженко:
Здравствуйте, дорогие друзья, в эфире программа «Короткие волны» и мы, ее ведущие, Басиния Шульман и Михаил Довженко. И мы продолжаем приглашать в гости тех людей, которых очень сложно застать в Москве, некоторые из них, в частности наш сегодняшний гость, ее откровенно не любят. И мы с большой радостью объявляем сегодня в эфире нашего друга, актера, драматурга, писателя и просто хорошего человека — Евгений Гришковец. Хочу нас поздравить с выпуском клипа, который был создан в режиме самоизоляции, называется «Не выходя из комнаты», где ты сыграл главную и единственную роль человека, который, не выходя из комнаты, огибает весь земной шар, потребляя алкогольные напитки из разных стран. И в одном из комментариев к этому клипу ты сообщил о том, что это был новый опыт работы с актером дистанционно, через различные устройства, и ты сказал такую фразу, что ты не хочешь привыкать к такой форме работы, что это не новый шаг в профессии, а просто вынужденная мера, от которой побыстрее хочется отказаться.
Евгений Гришковец:
Абсолютно так, потому что с человеком, к которому я уже испытываю симпатию, с которым у нас было сотворчество, я лично не знаком, и я убежден в том, что если мы были лично знакомы, и ты был бы на съемочной площадке, то результат был бы лучше или совершенно другой, а тот результат, который у нас есть, забавный, хороший, исходя из возможностей, но всем, кто видит это видео, понятно, в каких условиях он был сделан. Если бы самоизоляции и всего прочего не было, то вряд ли бы люди могли понять художественный замысел такого дела. И всегда при личном контакте синергеческий эффект бывает намного мощнее, чем дистанционно. Поэтому я не хочу привыкать, я не намерен репетировать с артистами онлайн, как это некоторые делают на удаленке, это ни к чему не приведет или результаты будут плачевными. И самое главное, к этому нельзя привыкать — к дистанционному обучению, дистанционным спектаклям, концертам, потому что нет никакой замены подлинному личному общению.
Басиния Шульман:
Удалось за время карантина писать книги?
Евгений Гришковец:
Я сейчас пишу книгу, сначала у меня не получалось, потому что в январе и феврале написал две пьесы, а дальше были по плану гастроли, а тут нам всем запретили работать. Смена работы, как говорили классики, это отдых. Когда нет замысла, ничего не получается, а сесть и высосать из пальца замысел, он будет необязательным к исполнению и, соответственно, необязательным для прочтения. Еще было ощущение вынужденности, но прошел месяц, и у музыкантов, артистов есть своя природа, и писательская природа привела не то, что к замыслу, а я понял, что в состоянии остановившегося времени можно заняться тем, чем я никогда не занимался в состоянии текущего времени. Я стал заниматься книжкой, не знаю, какая она будет по жанру, название книги «Узелки», она еще не дописана, но я занимаюсь вопросами особенности памяти, изучаю в этой книжке особенно воспоминания. Они могут быть из самого раннего возраста, когда тебе 2-3 года, или воспоминания, когда тебе было 20 лет, и это не всегда связано с очень серьезными судьбоносными событиями, какая-то ерунда, но она помнится настолько ярко, вот эти узелки, которые связывают жизнь воедино. Я помню себя четырехлетним настолько ярко, и я помню себя не ребенком, а таким, какой я сейчас, и эти узелки связывают жизнь воедино и дают ощущение скоротечности времени, что жизнь коротка. Я воспроизвожу эти узелки, они бывают часто в виде какого-то воспоминания о том, что ты видел и совершенно не помнишь своих мыслей по этому поводу. Я делаю книжку, которую можно будет по возможности читать вместе с детьми.
Михаил Довженко:
Какой первый узелок будет связан с Москвой, о которой ты говоришь, что жить здесь не хочешь, но все люди здесь встречаются?
Евгений Гришковец:
Нет никаких проблем с Москвой, я просто в ней не живу, не вижу в этом смысла. И у меня чудесные взаимоотношения с Москвой — я приезжаю коротко, играю спектакли, встречаю только тех, кого хочу, люди мне рады, и я уезжаю, у меня нет с Москвой коммунальных вопросов и проблем. Сейчас я нечеловечески скучаю по Москве, потому что нельзя.
Есть описание моего первого похода в парк Горького. Я очень хорошо помню, мы были проездом с родителями, мне было года четыре, родственники, которые жили в Москве, сказали так радостно, что мы тебя поведем в парк Горького, а я помню, что не обрадовался и напрягся, а они говорят: «Ты что, это лучший парк в мире, самое счастливое место на Земле», — но я же не знал писателя Горького, думал, что это связано с горечью, я даже представил себе, что это какое-то место, большое пространство, где детей заставляют есть что-то невкусное. Хорошее место не могут назвать парком Горького.
Михаил Довженко:
Ситуация изоляции привела к тому, что ты самое большое время за последние годы провел в собственном доме. Когда я был у тебя в гостях, ты с большой любовью о нем рассказывал, и ты не говоришь об этом в интервью. Что это за дом?
Евгений Гришковец:
Это калининградский дом, он находится в центральной части города, дом постройки 1934 года, когда-то был населен несколькими семьями, и в течение двух лет мы занимались расселением этих людей, чтобы иметь возможность жить в нем полноценными хозяевами. Это было дорого, долго, и сама покупка дома описана мною в пьесе «Дом», которая идет с в МХТ имени Чехова. Это документальная история, пьеса состоит из семи разговоров, где герой пьесы хочет купить дом и обращается к разным людям, чтобы они ему дали в долг, и все отказывают. Дом я очень люблю, это памятник архитектуры, на нас лежит обязанность его сохранить в том виде, в каком он был построен, мы этим занимаемся и гордимся им.
Михаил Довженко:
Ты рассказывал, что нашел хозяев этого дома, которые проживали в нем до войны.
Евгений Гришковец:
Хозяином этого дома был немецкий врач, видимо, во время войны они все обслуживали еще и армию. Я не люблю рассказывать эту историю в интервью, потому что она связано не совсем со мной. И обнаружились дальние родственники, женщина, которая была племянницей этого доктора, и она была рада тому, как мы восстановили дом, что здесь снова дети, хотя, конечно, она приехала с определенной ревностью. Ей было лет 8, когда им пришлось бежать из Кенигсберга, это трогательная история, и она не литературная, нужно спрашивать разрешения у участников этой истории. Дом и та жизнь, которая в нем была, которая дорога тем людям, которые здесь жили, увидев, что в этом доме продолжается жизнь и в нем есть дети, все, что может быть ненавистно в этой ситуации, исчезает моментально, если нормальные люди.
Михаил Довженко:
Я вспоминаю, когда первый раз тебя увидел, это было в 2000 году, когда я жил в общежитии МГУ, и был у меня маленький телевизор, он дрожащим экраном показывал программу «Антропология» Дмитрия Диброва. Не было еще интернета, ютубовских ссылок, телефонов, и я бегал и своим сокурсникам рассказывал: «А вы видели вчера программу, есть такой Евгений Гришковец из Кемерово, и он совершенно уникальный человек». Я был вдохновлен тобой, когда впервые увидел диалоги с Дибровым, и готовясь к программе, общались с нашими общими друзьями и пытались понять, как они воспринимают тебя. Кто-то задал вопрос — а в каком жанре он работает? Никто не может найти на это ответ, и у меня был ответ, что это жанр Евгений Гришковец.
Евгений Гришковец:
В предисловии к моей книжке «Планка» именно так написал замечательный Петр Вайль, что я бы так определил этот жанр — это гришковец, и он написал с маленькой буквы гришковец. Я не должен заниматься самоанализом, это вещь опасная и чреватая. В1999 году, когда только-только стали общаться с журналистами, я по неосторожности выдал самоопределение, что я новый сентименталист. И ко мне как прилепилось это на 10 лет, когда я уже совершенно сентиментализмом не увлекался и занимался другим. Поэтому я не должен про это говорить, хотя могу, потому что образование позволяет.
Вернусь к ситуации с домом, я помню, что была очень тяжелая служба на острове Русский в учебке, это было жуткое место, и спустя 20 лет после службы я попал снова на остров Русский и увидел, что вместо того учебного отряда, который был построен еще при царе во время русско-японской войны, ничего не осталось, то есть там были даже не руины, а голое место, где валялись куски кирпичей и больше ничего. Это было место, где мне было хуже всего, ничего страшнее в моей жизни не было.
Басиния Шульман:
А зачем Вы туда вернулись второй раз?
Евгений Гришковец:
Я приехал во Владивосток на гастроли и решил там побывать.
Михаил Довженко:
Об этом ты как раз рассказываешь в своем спектакле.
Евгений Гришковец:
Я думал, что увидеть руины того, что было ужасно, будет радостным. Нет, видеть руины никогда не радостно. Когда два месяца нет возможности работать, происходит момент ужасного обесценивания. Я понимаю, что это неправильно, это просто усталость, но происходит обесценивание, потому что то, без чего я жить не мог и не могу, что я люблю, это моя работа. Без моих коллег я бы прожил два месяца и вроде бы не помер, значит я могу без этого жить, значит без этого можно жить не только мне, но и тем, кто любит мои спектакли, и неизбежно происходит ощущение потери смысла, отчаяние, обесценивание. Я понимаю, что это просто усталость, что потом все вернется, но это тяжелейшие переживания, которые переживают очень многие наши коллеги.
Басиния Шульман:
Все в одном и том же положении, и мы проходим одинаковые стадии: сначала переоценивание, потом появляется надежда, потом ты ловишь новые смыслы. Конечно, все вернется, я просто к тому, что на карантине творить в полном объеме все равно не получается ни у кого. Я говорила со своими музыкантами, коллегами, никто не сидит дома и не занимается по 8 часов, как мы это делаем, когда у нас впереди гастроли, концерты. Можно же было сделать новую программу, написать большой труд, это очень сложно, в неволе ничего такого не натворишь. Я бы хотела вернуться к Кемерово, с чего все началось.
Евгений Гришковец:
Еще в самое последнее учебное время и на первом курсе университета я ходил в студию пантомимы, у нас был выдающийся педагог, и она до сих пор преподает в Кемеровском институте культуры сценическое движение, это была первая школа театральной культуры. Правда, я ни разу не выступил, но все равно жажда выступать была, и все три года службы я с этим не расставался, я мечтал об этом, это было то, к чему я более всего хотел вернуться, и я понимал, что ничего другого в жизни делать не хочу.
Я вернулся в эту студию и в 1990 году сделал собственный театр, потому что понимал, что жить незачем, если не буду заниматься театром. И ничего не зная про театр, который говорит словами, я сделал театр, и из тех людей, которых я пригласил и сделал актерами, есть уже известный многим замечательный актер Московского художественного театра Евгений Сытый, любимый артист Бори Хлебникова, Сережа Наседкин, который продолжает руководить театром в Кемерово, Саша Белкин — это мои артисты из театра. Да, я придумал, как делать театр, совершенно не зная, как это делается, создал велосипед, который поехал.
Басиния Шульман:
И очень быстро приехал к различным премиям в конечном итоге.
Михаил Довженко:
Ты сейчас сравнил театр пантомимы и театр, в котором говорят словами. На поверхности лежит то, что театр, в котором говорят словами, может передать гораздо больше смыслов за единицу времени на театральных подмостках. Был ли у тебя обратный случай, когда ты не можешь что-то проговорить словами, и пантомима очень сильно помогает в выражении смысла?
Евгений Гришковец:
Нет, чудес не происходит, пантомима в данный момент полностью умерла или находится в состоянии комы, и все люди, которые делали что-то такое таинственное, это было такое время, 1960-1970-е годы, Марсель Марсо, Енгибаров, было много пантомимы, даже в фильме «Печки-лавочки» появляется Енгибаров в каком-то моменте.
Михаил Довженко:
«Айболит-66», только непонятно, почему детям нужно было смотреть на эту пантомиму.
Евгений Гришковец:
Это было время иносказания, метафоры, но оно закончилось, сейчас есть возможность прямого высказывания. И пантомима, как оснащение актерских возможностей, наверное, нужна, небольшой курс пантомимы в каждом учебном театральном заведении нужен, но пантомимический спектакль меня сейчас заставить смотреть невозможно.
Потом была эпоха клоунов, и до сих пор мы видим гениальнейшее произведение Полунина Snow show, но он сделал его больше 20 лет назад, и сейчас там уже не он, сколько людей прошло, тем не менее это застывшее произведение, которое можно еще 100 лет показывать, но будет отголоском того времени, откуда сам Полунин со своими «Лицедеями», того поэтического времени, сейчас не время поэзии.
Басиния Шульман:
Вы сказали, что сейчас не время великих, это обесценивание настоящего искусства?
Евгений Гришковец:
Не время великих людей. У меня есть смешная теория, можно над ней смеяться сколько угодно, но за полгода до моего рождения, чуть больше полувека назад, человечество перевалило за 3 миллиарда, сейчас оно подбирается к 8 миллиардам. Накапливая за тысячелетия 3 миллиарда, потом за полвека человечество нажало на газ и выдало в два раза больше людей. Но я понимаю, что количество больших событий как было на душу населения, когда был миллиард во времена античности, такое же количество больших событий остается и для 8 миллиардов. Сейчас невозможно появление Юлия Цезаря или Александра Македонского, Наполеона, сейчас невозможно появление Майкла Джексона или Элвиса Пресли, Beatles, не время великих, все те, кто пытается претендовать на великих, сразу становятся самокарикатурой и выглядят нелепо.
Михаил Довженко:
Ты же не рассказывал об этом Киркорову?
Евгений Гришковец:
Я не знаком с Киркоровым, в нем есть значительная доля самоиронии, но если он всерьез полагает, что он Майкл Джексон, то он карикатура на самого себя. Все те люди, которые хотят быть великими, выглядят смешно, даже Ким Чен Ын, толстый человек с каким-то чубом, в широком костюме, ну смешной же. Я понимаю, что он страшный, но с точки зрения величия он смешной.
Михаил Довженко:
Раз уж мы заговорили о великих, когда людям дают Нобелевскую премию по литературе, она состоит чисто физически из двух вещей: медаль и некоторый текст, который академия написала про них, и там у каждого есть собственная формулировка. Конечно же, всем сразу говорят за общий вклад в литературу, а потом дают конкретизацию. Например, в случае с Шолоховым за подробности в описании быта казаков, у Хемингуэя за «Старика и море», Черчиллю за ораторское искусство. Если бы сейчас сказали, что тебе вручена Нобелевская премия, то что бы ты хотел увидеть в этой дополнительной фразе?
Евгений Гришковец:
Я об этом вообще не думаю, потому что время великих прошло. Никто не подвергает сомнению Нобелевскую премию того же Шолохова или Хемингуэя, Маркеса, Бунина.
Михаил Довженко:
Но Черчилля ты не упомянул.
Евгений Гришковец:
Черчилль был великий, но не писатель. Я читал его одну книгу о Первой мировой войне «Правда об Ютландском бое», бездарная книга, написана плохо, я читал ее и в оригинале, думая, что плохой перевод, но это просто плохо написано. А сейчас те люди, которые получают Нобелевскую премию, подвергаются осмеянию или серьезнейшим сомнениям, даже несчастный Боб Дилан, ну за что ему дали, за долгие годы в искусстве?
Басиния Шульман:
Я когда читаю Вашу книгу или смотрю спектакли, уверена, что любому читателю и зрителю очень близко все то, что Вы довольно простым, откровенным человеческим языком доносите. Ваш посыл, что в мелочах кроется наша жизнь, что в этом и есть философия?
Евгений Гришковец:
Я процитирую Петю Вайле, он говорил про меня — как это ни удивительно, а он очень хочет быть понятным каждому. Я знаю сейчас такое большое количество писателей, которые хотят быть каждому непонятными. На одной церемонии представитель, вручая награду за лучшую книгу этого года, сказал: «Наконец-то пришло время литературы не для чтения». Сказано было абсолютно серьезно.
Михаил Довженко:
Этот как Госдума не место для дискуссий, так литература не для чтения. Как ты относишься к анекдотам о себе? Мне нравится анекдот, когда Гришковец позвонил заказать пиццу и наговорил новую пьесу.
Евгений Гришковец:
В последнее время не было анекдотов. Анекдот возникает во время какой-то полосы широкого интереса к тебе. Сейчас нет интереса ко мне, у меня было несколько циклов, сейчас закончился четвертый этап подъема интереса ко мне и спад. Это не связано с каким-то скандалом, я никогда не давал интервью Дудю, то есть никаких практических причин всплесков и падения я не вижу, все само собой происходит, во время этого появляются анекдоты. Про пиццу мой самый любимый, был еще анекдот про соль, когда сын Гришковца утром перед школой спрашивает: «Папа, передай соль», — а Гришковец говорит: «Соль — это такой белый порошок, который…. — Папа, хорошо, я в школе поем». Все эти анекдоты представляют меня человеком занудливым, разговорчивым обо всем подряд.
Я выдел пародии, которые были похожи внешне, но текст никто спародировать не смог. Как обычно меня пародируют — внешне похож, и дальше текст: «И тогда я купил мороженое за 22 копейки, взял колбасы по 1 р. 60 коп. и выпил водки за 1 р. 40 коп.» Если взять мои книги, в них никогда нет точных данных, никаких цифр, никаких дат, никаких подробностей, которые были бы связаны, потому что я очень тщательно это все убираю, но людям кажется, что там это есть. Тем, у кого детство прошло в 1990-е годы, кажется, что я называю какие-то цены тех времен. У меня даже не написано город Кемерово, я всегда пишу родной город, или это был самый промышленный город Сибири, или река, которая впадала туда-то, чтобы каждый человек, читая книгу, мог присваивать эту историю. Даже в книжке «Рубашка» я не дают имени главной героине, я не описываю ее внешне, даже не указываю блондинка или брюнетка, для того чтобы каждый человек мог представить себе ту женщину, которая тему нравится, и чтобы женщина, которая читает эту книгу, не подумала, что был в какую-то дуру влюблен.
Басиния Шульман:
Я не могу не спросить про музыкальную часть Вашего творчества, мы с ней хорошо знакомы, «Бигуди», недавно вы вновь воссоединились, появилось что-то новое?
Евгений Гришковец:
У нас появилось три песни, которые мы записали, и мы были в состоянии начала записи альбома, который планировали к выпуску, должны были быть наши концерты в Волгограде, Краснодаре, Ростове-на-Дону, но сами понимаете, что случилось с этими концертами. Я туда приехал, стоял возле концертных залов, люди приходили, мы общались, но все остановилось. Мы можем сейчас с Максимом Сергеевым, лидером группы «Бигуди», пытаться работать на удаленке, но я этого не хочу. Что-то получится, но я знаю, что при личном контакте получится лучше, зачем делать заведомо то, что будет нехорошо.
Басиния Шульман:
Какую часть Вашей жизни занимает музыкальная история?
Евгений Гришковец:
Любимую.
Басиния Шульман:
Но при этом Вы не поете.
Евгений Гришковец:
Не пою, я совсем не музыкант, не мыслю музыкальными категориями. Я могу ту музыку, которую мне предложили, если она мне понравилась, и я понимаю, что можно сделать, вставить туда слова. Песня Ромарио мне понравилась, я тут же придумал монолог, он легко ложился и ничего не противоречило. Или я могу предложить какой-то непрописанный текст, потому что для любого музыканта текст тоже будет иметь ритм, размер, темп. Я предлагаю тему, которую обговариваю словами, ни в коем случае не пишу музыканту Максиму Сергееву текст, потому что даже если я просто напишу рыбу, для него это все равно будет иметь графику, ритм и размер. Если эта тема его вдохновляет, он может написать какую-то музыку, а бывает так, что я ему эту тему скажу, он напишет музыку на нее, я слышу и понимаю, что это совсем на другую тему, и пишу другой текст. Это такое творчество, в котором обязательно нужен контакт двух людей, которые находятся в творческом настроении, а нетворческий может быть из-за чего? У кого-то мама заболела, какие-то неурядицы, в его жизни происходит неведомое, а сейчас мы оба находимся в не очень творческом состоянии, поэтому эта работа отложена, и мы ждем ее, как чудесного лета, когда будет возможность встречаться. Это такая работа, которую ждешь с невероятным вожделением, и ждешь от нее радости и результата.
Михаил Довженко:
У меня есть надежды на то, что Калининград, в котором ты находишься в этом вынужденном состоянии, все-таки поддерживает тебя как город, потому что город — это всегда живое существо. Хорошо, когда ты с ним дружишь, иначе зачем в нем жить. Когда ты принимал решение переехать в Калининград, какие первые три плюса были в пользу Калининграда и оправдались ли они?
Евгений Гришковец:
Мне было 32 года, жизненный опыт уже был. Мне очень хотелось, чтобы было не холодно, это важно после Сибири, чтобы не было полгода зимы. Второе — мне очень хотелось комфорта, самого обычного человеческого комфорта, то есть комфортные люди, которые живут в городе, так и сам город. В Кемерово у меня были любимые, с которым было очень трудно жить, здесь у меня таких не возникло, но любовь не всегда связана с комфортом, а чаще вообще не связана с ним. И третье — мне нужно было начать в Калининграде жить так, как я хочу, но так, как я не умею, потому что так, как я умею, я жил в Кемерово, а здесь меня никто не знал, и я хотел заниматься творчеством там, где меня никто не знает. Москва мне бы этого не дала, она заставила бы меня жить по своим законам, и она не дала бы мне времени. За два года с момента переезда и до момента моего успеха я наработал так много, были написаны две пьесы, сделал два спектакля, в наметках много чего было, и когда со мной случился успех, у меня был с собой багаж, что можно было предложить. И я понимаю, что я провинциальный человек, и Калининград — это прекрасная провинция, как сказал Бродский в свое время: если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря. Все совпадает, правда, не очень глухая провинция, но очень комфортно.
Басиния Шульман:
Театр, пьеса, литература — это то, без чего Вы не можете жить, тем не менее два раза в жизни Вы пытались от этого отказаться. По какой причине? Был неуспех, трудно было жить, не прокормиться?
Евгений Гришковец:
На самом деле я всегда был успешен в том смысле, что то, что я делаю, всегда кому-то нравилось, всегда находились зрители. У меня не было ничего из того, что бы не понравилось или провалилось. Я из Кемерово приехал с какими-то задумками, я не режиссер, который может ставить спектакли универсально, я не обучен постановкам Чехова или Шекспира, я могу ставить только то, что сам написал. В этом случае нужно было найти таких людей, которые бы не то, что мне помогли, а занялись бы мною. Такие люди постепенно нашлись, которые начали мной заниматься из соображений, что им нравилось, что я делаю. Они появились не сразу, в какой-то момент я понимал, что я такой чудесный, но у меня есть дочь, жена, я хочу жить дальше, и надо это все бросать. Дважды это было по причине невозможности прокормиться и не сидеть на шее у родителей.
Михаил Довженко:
Если возвращаться к истокам театральных представлений, в Кемерово вы делали демонстрации, когда выходили люди в костюмах средневековых европейских монархов с транспарантом «Где дельфины». Если бы ты сейчас срежиссировал что-то подобное в Калининграде, то как бы это выглядело?
Евгений Гришковец:
Сейчас не придумаю, просто тогда мозги работали в постмодернистском веселом ключе, мы придумывали беспрерывно. Например, я ходил по городу, шел дождь, у меня был настоящий комбинезон летчика верхней авиации, и за мной волочился обожженный парашют, я подходил к людям и спрашивал: «Простите, в каком городе я нахожусь? — В Кемерово. — Как в Кемерово, я не мог сюда долететь». Много чудили, сейчас мозги работают по-другому, вот тогда спросил бы меня, 25-летней давности, тот человек был бы гораздо более интересным, веселым и жизнерадостным собеседником.
Басиния Шульман:
Мне кажется, обязательно нашим зрителям и слушателям что-то сказать, чтобы улучшилось настроение.
Евгений Гришковец:
Если почувствуете себя одиноко, если почувствуете себя заброшенным всеми, отчаяние, что вы делаете то, что никому не нужно, одиночество и брошенность, возьмите телефон, откройте телефонную книгу и просто с буквы А до Я почитайте тех, кто у вас там записан, кому можно позвонить. Вспоминайте всех этих людей, их лица, и вы поймете, как много у вас чудесных знакомых, родственников, замечательных людей, коллег, и настроение в этот момент обязательно улучшится.
Михаил Довженко:
С нами был чудесный знакомый, родственник Евгений Гришковец, спасибо огромное.