Ольга Калашникова:
Добрый день, дорогие друзья! Я приветствую вас в эфире канала Mediametrics, у нас программа «Позитивный заряд от Ольги Калашниковой». В студии я, ведущая, Ольга Калашникова. Я представляю вам в очередной раз свою замечательную гостью, Татьяна Альбрехт - писатель, историк, литературный редактор, человек, который знакомит нас с секретами творчества Николая Гумилёва. Сегодня мы будем говорить о замечательной российской поэтессе, Анне Ахматовой, уже не в канун, уже благодаря прошедшему её юбилею, 130-летию со дня рождения. Мы хотим это имя обязательно упомянуть, потому что немало мифов связано с ним. И сегодня мы хотели бы затронуть тему, которая от меня прозвучала в качестве такого интересного материала и заинтересовала Татьяну. Мы хотим сегодня поговорить о том, как же творчество этих двух замечательных великих поэтов влияло взаимно, одно на другое. Здравствуйте, Татьяна! Я уже озвучила всё, о чем мы сегодня будем говорить. Я рада, что вы эту мою идею поддержали, потому что, мне кажется, она вообще особо нигде не озвучивалась.
Татьяна Альбрехт:
Знаете, она, наверное, озвучивалась на каких-то совсем научных конференциях литературоведческих, таких узких, материал которых редко попадает в широкую какую-то печать. И это нужно очень интересоваться темой, чтобы точно знать, как она освещается, что происходит в плане изучения взаимного влияния. А так, конечно, нет какой-то такой популярной книги, которая бы это описывала.
Ольга Калашникова:
Вы знаете, мне кажется, это тема достойная популяризации в том числе. Потому что, допустим, история взаимоотношений, личной жизни самой Анны Ахматовой, отдельно Николая Гумилёва, их совместных каких-то историй, они присутствуют, они тоже обросли мифами и легендами. Мы сегодня некоторые всё-таки развеем. На мой взгляд, то, как эти двое повлияли на творчество, ведь мы знаем их, в первую очередь, за творчество за собственное.
Татьяна Альбрехт:
Конечно.
Ольга Калашникова:
И несомненно, такие личности, такого уровня литературные деятели должны какое-то влияние были друг на друга оказать. Этот вопрос меня чрезвычайно интересует, потому что считается, что гении друг с другом не уживаются. Кто-то один гений, второй его полностью в этом поддерживает, только так. А тут мы видим совсем другую историю. И что там у них произошло в связи с этим.
Татьяна Альбрехт:
По-житейски они друг с другом действительно, можно сказать, не ужились.
Ольга Калашникова:
Сложно.
Татьяна Альбрехт:
Их брак, история их взаимоотношений была слишком сложной, чтобы это назвать счастливым браком. Но на самом деле, это гораздо глубже, потому что сама Анна Андреевна уже в поздних своих записных книжках писала о том, что было между ними, и она называет это, говорит: это даже не любовь, это гораздо больше, чем любовь, чем какая-то семейная привязанность, даже больше, чем взаимная любовь к сыну. Это какое-то общее объединяющее чувство, которое она сама не знает, как назвать. Почему я говорила, что их взаимоотношения напоминают бесконечный диалог. Так и было. С момента своего знакомства они общались практически постоянно, вплоть до самой гибели Николая Степановича. Да и впоследствии Анна Андреевна, она в своих записных книжках, в стихах постоянно к нему возвращается, обращается к нему. Её сборник Anno Domini, можно сказать, вообще написан по следам трагедии и практически полностью посвящён погибшему супругу.
Ольга Калашникова:
Когда я говорила о том, что это история их взаимоотношений, которые взаимно влияют на их самих и на их творчество, это не про семейную жизнь, действительно. Гениям в семье, там сложно построить какие-то такие привычные, скажем так, рамки. А отношения другие были между ними, и они действительно продлились, смерть разлучила их, и даже не разлучила, как вы сейчас сказали.
Татьяна Альбрехт:
Действительно, отношения были очень интересные. Потому что Анна Андреевна, если вспоминать её записные книжки, последних лет записные книжки, с 54-го до последнего года, до года её смерти, до 66-го она их вела, они довольно разрозненные. И там больше такие планы и наброски каких-то статей или возражения по поводу прочитанных биографий собственных или биографий Гумилёва. Но там периодически повторяется одна и та же мысль, она про себя пишет, что я уверена, что Николай Степанович на моё творчество влияние никак не оказал. Он под влиянием моих стихов изобрёл акмеизм.
Ольга Калашникова:
Вот так, притом что она сам акмеизм, что называется, не проповедовала и никак к нему не относила своё творчество. Тем не менее это именно от неё, её посыл был, что это направление появилось.
Татьяна Альбрехт:
Я понимаю, конечно, это очень лестная такая самохарактеристика, хотелось бы в это верить.
Ольга Калашникова:
В общем, да, учитывая первую часть фразы, что на меня конечно он не повлиял никак. Хотя из этого понятно, что невозможно было не поддаться этому именно взаимному влиянию. Что-то происходило с ней, шла обратка, происходило с ним, и вот это взаимное. И даже тот факт, что уже после его гибели сколько лет прошло, а она всё равно с ним в диалоге оставалась, конечно же, это влияние мощное, и это не просто два человека, которые создали семью, а потом разошлись. Это совсем другое взаимодействие. У нас сегодня очень много фотоматериалов, я бы хотела, чтобы показали сразу семейную фотографию.
Татьяна Альбрехт:
Давайте начнём со семейного фото. Эта фотография сделана в канун дня рождения Николая Степановича, как раз когда он в конце марта приехал с фронта. Он лежал в лазарете, и в канун своего дня рождения они сделали такой семейный портрет, чтобы подарить его матери Николая Степановича. Потому что понимали, что потом он снова вернётся в полк и мало ли.
Ольга Калашникова:
И там неизвестно что.
Татьяна Альбрехт:
Да.
Ольга Калашникова:
Замечательная фотография. Вообще, у них немного общих фотографий, я так понимаю.
Татьяна Альбрехт:
Считай, их практически вообще нет, потому что вот этот семейный портрет, он единственный, по крайней мере из дошедших. Все остальные, где они вместе, это либо какие-то мероприятия, «Бродячая собака» какой-нибудь вечер.
Ольга Калашникова:
У нас есть «Бродячая собака», можно просто показать их. Вот это «Бродячая собака».
Татьяна Альбрехт:
Как видите, тут их не разглядишь даже. Или были вечера, посвященные романо-германским семинарам, конференциям научным, они туда ходили, естественно, тоже снимались в групповых портретах. Больше их вместе не увидишь.
Ольга Калашникова:
Был какой-то ещё один, по-моему, портрет, где они вдвоём.
Татьяна Альбрехт:
Это уже коллаж, это не портрет.
Ольга Калашникова:
Это соединение просто.
Татьяна Альбрехт:
Видите, тут Анна Андреевна гораздо старше Гумилёва.
Ольга Калашникова:
Он здесь совсем юноша, действительно. Хотя она на 3 года младше Николая Степановича. Ну вот есть отдельные портреты этой необыкновенной женщины, которые тоже не в очень большом количестве до нас дошедшие.
Татьяна Альбрехт:
Да, это его юный портрет, ещё без челки знаменитой. Вот в таком виде она была, когда они вступили в брак. Это знаменитый портрет Альтмана, она его кстати не очень любила. Здесь просто, видимо, свет так, здесь он в таких, более тёплых тонах. А в оригинале, как она писала, какое-то бледно-купоросное лицо, совершенно землистое, превратили меня в какую-то ведьму. Тем не менее, этот портрет был взят на разворот обложки одного из ее сборников.
Ольга Калашникова:
Изображения обложек сборников у нас тоже сегодня есть в наличии, мы их покажем. Сейчас, наверное, всё-таки несколько слов о самой Анне Андреевне, потому что она сегодня героиня основная нашего разговора.
Татьяна Альбрехт:
Говоря о ней, всё равно невозможно не затронуть Николая Степановича.
Ольга Калашникова:
Безусловно, это мы будем соединять всю дальнейшую нашу беседу.
Татьяна Альбрехт:
Конечно. На самом деле, возвращаясь к этой фразе её, которую я привела уже, очень интересная интерпретация Анны Андреевны, но на самом деле, она не имеет практически ничего общего с реальностью. Потому что действительно, если посмотреть, вот так просто прочитать, что называется, с листа стихи Гумилёва и стихи Ахматовой, они правда практически ничем не похожи. Анна Андреевна, она такая, очень исповедальная поэтесса, некрасиво поэтесса, поэт. Она очень исповедальный поэт и практически вся её поэзия, это такая исповедь в стихах. Практически всегда её лирический герой совпадает с её «Я».
Ольга Калашникова:
То есть она особо не переносит как-то, не скрывает, не шифрует, не делает некие образы, которые надо символы расшифровывать, то, что любил делать сам Николай Степанович.
Татьяна Альбрехт:
Да, Гумилёв как раз поступал совершенно противоположным образом. Он тоже часто обращается от первого лица, тем не менее, он пишет часто и о себе в третьем лице, и не о себе. То есть у него и лирический герой, и адресат стихотворение. Просто у Анны Андреевны и лирический герой, и адресат стихотворения иногда совпадают. Она себе и о себе. А Гумилёв, например, когда он посвящает стихи той же Ахматовой, он видит её в образе Семирамиды или как в «Маскараде» царицы Содома. То есть там разные совершенно такие, интересные очень аллюзии, чаще всего мифологические, там русалка. И при этом он пишет о себе тоже в третьем лице. То есть вот этого нет, что он постоянно говорит от своего лица.
Ольга Калашникова:
Хотя понятно, что любой поэт, любой писатель пишет только о себе, только своё, естественно, потому что по-другому невозможно. Но вот эта прямота Анны Андреевны, она для очень многих с трудом переносима. Сказать то, что с тобой действительно происходит, признаться, в первую очередь, в этом самому себе, это непростая задача для человека, даже если он просто сам с собой разговаривает. А уж слушать это от другого. Я просто человек очень прямой, и мне проще всего сказать как раз напрямую и услышать напрямую, хотя я знаю, что это достаточно напряжённый такой момент. Я вижу, как многие люди на это реагируют, они прячутся, зажимаются, закрываются, это их ранит почему-то. Но ранят не мои слова, а то напряжение, которое за ними стоит, та искренность и правда, это я прямо живой отклик нахожу в поэзии Ахматовой для себя.
Татьяна Альбрехт:
У меня, кстати, обратная была совершенная реакция на неё, особенно когда я читала ее в юности. Я очень уставала от этих бесконечных «Я», думала, да что же такое, когда она не о себе что-то скажет, сколько можно, я про неё уже всё поняла. Поэтому в какой-то момент я поняла, что в таком количестве запоем как стихи Гумилёва, понятно, это особый случай, Блока, Брюсова или Цветаевой я читать, мне не хотелось. Поэтому я очень дозировано в какой-то момент знакомилась с его поэзией, и уже анализируя, что с чем соотносится, я уже начала понимать, почему именно так, а не иначе.
Ольга Калашникова:
Я хочу сказать, в любом случае, даже если ставится спектакль, актёры, которые на сцене, они могут рассказать о персонаже не тогда, когда они сами имеют такой же жизненный опыт, как персонаж, которого они играют, а тогда, когда они сочувствуют этому жизненному опыту. Когда у них есть своё мнение по поводу того, о чем они говорят, когда они чётко своё отношение к происходящему сформировали. А это возможно только при наличии своего собственного мировоззрения. И вот тогда это сочувствие, то есть они ни в коем случае не перевоплощаются и не испытывают эти эмоции на сцене, это сумасшествие будет. А именно тогда, когда у них есть собственная мнение по поводу происходящего, тогда они сыграют правильно. Так вот Ахматова, когда она говорит «я, я, я, я», это её мнение по поводу происходящего, в принципе, везде, не только, это она описывает состояние, как оценку того мира, в котором она в данный момент.
Татьяна Альбрехт:
Да, но она описывает это через призму себя. И очень прямо через призму себя. Понятно, что Гумилёв тоже пишет свои оценки, но он не делает это настолько прямо и не пытается, что называется, как он сам писал в рецензии, он единственный раз позволил себе написать рецензию на сборник Ахматовой, на «Чётки», и он пишет в этой рецензии о том, что Ахматова больше не анализирует поэзию, не пытается как-то исследовать образ, она показывает. И вот эта показательность, он не пишет, хорошо это или плохо, но он пишет это, как отличительная особенность ее поэзии.
Ольга Калашникова:
То, что это не оценочное суждение, мне очень импонирует, ибо непонятно, иногда это может быть плохо. Смотря для чего. Иногда хорошо любое явление, даже дождь, он для чего-то хорошо, для чего-то не очень. Поэтому такая особенность, да, действительно, показательная, и ты можешь её воспринимать так, как тебе в данный момент приемлемо, неприемлемо. На мой взгляд, вообще нет великого творчества, которое применимо абсолютно в любой момент, к любому событию. Это всё равно надо выбирать момент подходящий.
Татьяна Альбрехт:
Как говорится, для всего нужно выбирать момент. Всё-таки чтобы не потерять мысль, я продолжу. Когда Ахматова говорит, что она не испытывала никакого влияния. На самом деле, она забывает один простой момент. Когда она начала писать стихи, её семья в этом не поддерживала. Если, я уж не знаю, насколько, Николай Степанович не оставил свидетельств, как к его творчеству относилась его семья, во всяком случае первый его сборник был издан на средства родителей. То есть понятно, что, может быть, даже они не одобряли, по крайней мере, не мешали ему этим заниматься.
Ольга Калашникова:
Где-то даже и поддерживали.
Татьяна Альбрехт:
Где-то даже и поддерживали. В биографии Ахматовой известен такой факт, что отец очень не поддерживал это увлечение стихами, и почему она взяла псевдоним, именно потому, что он запретил ей печататься под своей фамилией. Он сказал, что фамилию Горенко не надо путать вот с этой поэзией декадентской, как тогда это считалось. Поэтому когда она писала стихи, естественно, как-то дома это обсуждать наверное было не принято, да и в семье у них была не очень подходящая для этого обстановка, особенно после того, как отец ушёл из семьи. То есть с кем она могла ещё поговорить о поэзии? Именно с Гумилёвым, который, несмотря на то, что периодически получал отказы в плане замужества, они же всё время встречались, общались, обменивались какими-то мнениями, он ей показывал свои стихи, она ему наверняка показывала свои ранние стихи. И она потом даже писала, что он очень не любил её ранние стихи.
Ольга Калашникова:
Не любил.
Татьяна Альбрехт:
Да, и при этом сама же признавалась, что их не за что было любить, то есть они были слабые, не интересные, подражательные, она это сама признавала. Естественно, когда Гумилёв начал печататься, начал общаться с Брюсовым, начал входить вот в этот круг, понятно, что он её пытался тоже повлечь, не просто пытался, он это сделал. То есть первый раз он её напечатал в журнале «Сириус», который они пытались издавать в Париже, проект не пошёл, но это была первая её публикации. Это был 907-й год, и тогда уже первый раз прозвучало её имя. Потом он её привёл на «Башню», и на «Башне» Вячеслав Иванов, который уже тогда достаточно тепло относился к Гумилёву, он сразу послушал девочку эту, как он тогда сам писал в своих воспоминаниях, отнёсся весьма скептически к её стихам, потому что они совершено не близки ни по стилю, ни по языку, ни по чему к творчеству Иванова. Но сказал: ладно, пишите.
Ольга Калашникова:
Одобрил.
Татьяна Альбрехт:
Да. И она, благодаря тому, что Гумилёв её привел, она была принята в этом кругу очень тепло, очень хорошо, завязала знакомства, она смогла просто понять, что происходит в литературном мире и смогла сформироваться, как поэт. Потому что дома, в своей среде у неё не было особенной возможности для этого.
Ольга Калашникова:
Никакого влияния не оказал на её творчество, абсолютно никакого влияния. Начиная с первых её шагов.
Татьяна Альбрехт:
Кроме того, когда он подарил ей «Романтические цветы», это же сборник, полностью ей посвящённый, а потом она естественно читала рецензии, и строгие, и благожелательные, она конечно же понимала, что плохо, что хорошо. То есть я не думаю, что она это как-то всё пропускала мимо ушей.
Ольга Калашникова:
Нет, естественно, человек она глубоко интеллектуальный, духовный, и всё это однозначно было, должно было быть воспринято в каком-то ключе критическом и в плане развития для себя и для своего творчества, безусловно. У нас есть сейчас фотографии журналов. Вот один из тех журналов, где Анна Андреевна печаталась.
Татьяна Альбрехт:
Журнал «Сириус».
Ольга Калашникова:
Сейчас мы его посмотрим.
Татьяна Альбрехт:
Вот как раз в этом журнале была её первая публикация.
Ольга Калашникова:
А остальные журналы, это уже.
Татьяна Альбрехт:
Это чуть позже мы покажем. Но дальше вообще произошла история, можно сказать, банальная, но на самом деле, на творчество Ахматовой, на ее литературную судьбу влияние оказавшая решающее. Потому что, поскольку Гумилёв не любил её ранние стихи, то никакой речи о том, чтобы выпускать какой-то сборник сначала не было. То есть он думал: ну ладно, домашнее увлечение, пусть она пишет. И она тоже, видимо, понимая, что ещё наверное не доросла до сборника, она не пыталась настаивать. А тут, когда он в конце 10-го года уехал в Африку, в своё четвёртое путешествие, она осталась дома одна и очень много писала. И написала как раз то, что потом составило сборник «Вечер». И когда он вернулся, как она сама пишет: Николай Степанович вернулся из Африки, и в нашей первой беседе он спросил меня, как бы между прочим, а стихи ты писала. Я, как она говорит, тайно ликуя, ответила «да», он попросил почитать, послушал несколько стихотворений и тут же сказал: ты поэт, надо делать книгу. Но когда Гумилёв что-то говорил, это значит, он тут же и делал. То есть тут же началась бурная деятельность по поводу издания книги, он со всеми договорился, всё устроил. И буквально в марте 12-го года был издан её первый сборник «Вечер», причём был издан под эгидой «Цеха поэтов», который уже тогда существовал.
Ольга Калашникова:
Тоже, если можно, показать.
Татьяна Альбрехт:
Сборник «Вечер».
Ольга Калашникова:
Сборник, у нас их много будет.
Татьяна Альбрехт:
Городецкий нарисовал вот такую красивую обложку. Рецензию, вернее предисловие и рецензию к сборнику написал сам Михаил Кузьмин, который тогда уже был весьма маститым поэтом. И он написал очень благожелательное предисловие. Сборник, как ни странно, разошёлся очень быстро, на него была очень такая благожелательная реакция критиков, в отличие, кстати, от первых сборников Гумилёва, которые принимались иногда даже очень холодно и враждебно. А Гумилёв, во всяком случае, по воспоминаниям Ахматовой, он не то, что даже не ревновал, наоборот, он очень радовался и первым как-то в семейном кругу случайно за чаем обронил слово «слава».
Ольга Калашникова:
Это признание, и это хороший показатель, действительно, уровня взаимодействия, общения этих двух людей. Потому что какая там ревности. Вообще, что гению к какому-то ревновать, он на таком уровне, что в принципе, ему конкурентов нет, и они не являлись конкурентами ни по стилю, ни по популярности. Это были два совершенно разных явления, никак друг с другом не пересекающихся, но при этом вполне комфортно рядом существовавших, даже, может быть, где-то на контрасте. И это ещё дополнительный интерес дает.
Татьяна Альбрехт:
Хотя они оба себя называли акмеистами, причём вполне серьёзно, и как она Андреевна сама пишет уже в записных книжках, если бы Гумилёв сомневался в том, что я поэт, в том, что я близкий к нему по мировоззрению поэт, да разве он пустил бы меня в акмеизм. То есть надо просто ничего не знать о нём, чтобы на секунду допустить эту мысль.
Ольга Калашникова:
Согласна, он человек принципов был, в хорошем смысле этого слова, и поступил бы так, как внутренне ощущает. Но то, что они вместе были в акмеизме, тем не менее, и по стилю, и по характеру самих произведений, это мы уже в самом начале видели, что поэзия все-таки несколько разный характер носит.
Татьяна Альбрехт:
Да, есть замечательная их совершенно переписка, но сохранилось, к сожалению, очень мало их писем друг другу. Потому что свою переписку до женитьбы они по взаимному согласию сожгли, чтобы никого в тему не посвящать. Поэтому что там между ними происходило, гадать совершенно бесполезно, никто никогда этого не узнает. Семейная переписка сохранилась, но очень фрагментарно. Несколько писем, но там есть очень интересные выдержки. Например, одно, июньское, из Слепнёво Гумилёв пишет, то есть Ахматова была тогда в Петербурге, а он как раз отдыхал в Слепнёве. Он пишет: я описал круг и возвращаюсь к эпохе «Романтических цветов», но занимательно, что когда я думаю о ближайшем творчестве, оно по инерции представляется мне в просветлённых тонах «Чужого неба». И кажется, земные роли наши переменятся, ты будешь акмеисткой, а я мрачным символистом.
Ольга Калашникова:
Что ж, возможно, мы не знаем, что происходило бы, если бы Николай Степанович остался жив, и они дальше бы писали. Вполне возможно, инь и янь как-то вот так перевернулись.
Татьяна Альбрехт:
Он кстати говорил об этом, но уже не Ахматовой, а своим ученицам, уже в 21-м году он говорил, что акмеизм я перерос, я его оставляю другим, а теперь хочу изобрести нечто новое. А сами критики оценивали его последние сборники, как некий новый шаг на пути символизма. Но уже не того символизма в декадентском ключе, который был в начале века, а такого символизма более высокого, который не теряет ценность слова, в чём был основной их спор, между акмеистами и символизмом, в ценности и роли слова. Тем не менее, уровень углублённости символов и ясности символов совершенно другой. То есть они не расплывчаты, а просто, наоборот, очень цельны и многозначны.
Ольга Калашникова:
Вообще считается, что где-то в начале 20-го столетия развитие культуры, в принципе, закончилось, и в плане литературном и изобразительном уже всё было изобретено. И дальше всё, что было модерновое, это уже пошла какая-то такая эклектика. И вполне возможно, с уходом Гумилёва, если бы он остался, что-то всё-таки развитие дальше продолжилось бы, как-то он что-то новое бы преподнёс. Как вы считаете?
Татьяна Альбрехт:
Вполне может быть. Я думаю, что да, тем более, он занимался не только практикой, поэзией, но и теорией поэзии. Даже у него были планы сделать книгу по теории поэзии, поэтику издать. Он набросал какие-то планы, сделал синопсис, но не успел.
Ольга Калашникова:
Синопсис сохранился.
Татьяна Альбрехт:
В отрывочном виде, но, как писала одна из его учениц, если бы Гумилёв написал эту книгу, это была бы такая догматическая, во многом неверная книга, но которая оказала бы несомненное влияние на нашу поэзию и подняла бы её на новый уровень. То есть, видите, какая парадоксальная оценка, догматическая, во многом неверная. Потому что Гумилёв, он действительно практик, он во многих своих посылах был, может быть, не так силён в теории, как тот же Вячеслав Иванов или Брюсов, который был в этом плане гораздо более дотошно подкован. Но поскольку он был действительно блестящим практиком, очень тонким критиком, он какие-то вещи просто чувствовал интуитивно, может быть, даже не всегда умея это изложить так, как требует этого научная стройность каких-то положений.
Ольга Калашникова:
В том-то и дело, возможно, не верен был какой-то посыл, формулировка, какая-то научная подоплёка, но сама идея, сам вот этот призыв к развитию, импульс, который мог бы дать новый толчок, новому направлению, он всё случился. Но кто его знает, я думаю, что сейчас эта очередная волна увлечения его творчеством, да и вообще поэзией как таковой, я смотрю, сейчас очень много проявляется и поэтов, или интересуются поэзией, может быть подхватят и спустя 100 лет дадут какое-то дальнейшее развитие и продолжение этой идее замечательной.
Татьяна Альбрехт:
Надеюсь. К тому же его письма о русской поэзии, это же не просто сборник критических статей на злобу дня. Это, на самом деле, особенно начиная с 11-12-го года, это очень серьёзные статьи, в которых не просто даётся конкретная оценка такому-то сборнику или такому-то поэту, а там очень серьёзные размышления, какие-то рассуждения, прогнозы по развитию поэзии. Вот, например, его рецензии на сборники Северянина, там вообще очень интересные рассуждения по поводу поэзии людей книги и людей газеты. И надо сказать, что он многое предугадал. Его упрёки к Северянину, они сводились к чему. Он признавал прекрасно, что Северянин действительно великий поэт, замечательный совершенно поэт, но его очень пугало, что Северянин пользуется, как он говорил, волапюком, то есть языком толпы. Он считал, что это явление, которое очень опасно именно для поэзии, потому что поэзия тогда теряет саму ценность. Он очень любил определение поэзии: поэзия - это лучшие слова в лучшем порядке. А тут он считал...
Ольга Калашникова:
Ну да, вставить слово «радиатор» или «агротехнический комплекс» в стихотворение, как-то странновато.
Татьяна Альбрехт:
Он тоже как-то не хотел писать стихи на злобу дня, потому что считал, что это отдаёт газетой. А уж когда такими банальными образами, как пользовался Северянин, его вообще это пугало.
Ольга Калашникова:
Это больше была действительно рифмованная проза, а не поэзия, я язык у поэзии, на мой взгляд, действительно должен быть особый совершенно. Причём это ничего общего не имеет с народным языком или разговорным языком. Но Пушкин всё-таки писал разговорно, тем не менее, это был отдельный язык.
Татьяна Альбрехт:
Он же стилизовал.
Ольга Калашникова:
Всё равно это было стильно.
Татьяна Альбрехт:
Чтобы что-то отрицать, это нужно очень хорошо знать. Как раз когда поэт не очень владеет языком, он не может им играть, то есть он пользуется тем словарным запасом, который у него есть. Если он не очень большой и не очень богатый, то получается просто, что этого не стихотворный язык, а попытки что-то рифмовать, не умея это делать.
Ольга Калашникова:
Николай Степанович это увидел и ярко сказал. А по поводу того, каким языком писала Анна Андреевна, там, по-моему, как раз у них нормально было.
Татьяна Альбрехт:
В этом плане да. Они же в этих письмах, которые сохранились небольшие, они друг другу всё время посылают стихи, они обмениваются мнениями.
Ольга Калашникова:
Согласие присутствовало.
Татьяна Альбрехт:
Да, то есть Ахматова пишет: вот посмотри, стих, я написала небольшой стишок, по-моему, он имеет право на существование. И она ждёт его одобрения. Или он ей пишет, что ты мне прислала свои стихи замечательные, но у меня есть некоторые размышления и поправки. И она эти поправки принимает. Это был такой плодотворный вид сотрудничества. То есть они всё время друг с другом общались, друг другу показывали свои творения.
Ольга Калашникова:
Я так понимаю, даже после расставания это у них не прекратилось.
Татьяна Альбрехт:
Там было в какой-то момент сложно, потому что ее брак с Шилейко складывался не очень удачно в этом плане. Шилейко был просто такой человек, ещё больший собственник, чем Гумилёв. Гумилёв притом, что он очень хотел, чтобы Ахматова была такой домашней женой, что у него не получилось, он тем не менее не ограничивал ей свободу творчества, свободу знакомств каких-то. А Шилейко, он требовал, чтобы Ахматова во всём принадлежала только ему. Поэтому вот эти первые два года, когда у них с Шилейко ещё всё довольно хорошо складывалось, как раз общения практически не было или оно было очень сложным, потому что были скандалы дома.
Ольга Калашникова:
Были препятствия определенные.
Татьяна Альбрехт:
Но в принципе, они, по крайней мере, следили за творчеством друг друга, естественно, читали сборники, они встречались на поэтических вечерах. То есть что происходит в творчестве друг друга, они никогда друг друга в этом плане не теряли.
Ольга Калашникова:
Вообще, это замечательно, это действительно какой-то союз на другом уровне, это не просто соединение любящих сердец. Там и душа, и дух задействованы были очень серьёзно. И то, что получилось из этого союза, все равно это не только для людей научно заинтересованных в процессе. Это может быть хорошим показателем, как люди, стремящиеся к полноценному союзу, к созданию полноценного союза, могут обогатить и себя, и своё творчество, и жизнь и творчество другого человека, что это даёт какие-то совершенно бесценные плоды. На мой взгляд, это то, к чему любая семья может не просто стремиться, это доступно для каждой семьи действительно, стать богаче во всех отношениях: и в телесном, и социальном, и духовным.
Татьяна Альбрехт:
Конечно. Тем более, знаете, если читать их стихи и письма, они же бесконечно друг друга цитируют. Может быть, даже невольно, может быть, сами того не замечая, но там всё время какие-то перекрёстные цитаты, они всё время общаются образами, подхваченными друг от друга. То есть этот диалог, он не прекращается, не прекращался никогда и ни на минуту, можно сказать. И даже поздние стихи Ахматовой, хотя в её в стихах очень трудно всегда угадать адресата, но только по некоторым иногда можно точно сказать, если там какие-то петелька-крючочек, можно точно сказать, да, это посвящено ему. Но всё равно, даже когда адресат не назван и не угадывается с первых строк, всё равно прочтёшь и думаешь: да ёлки-палки, это же гумилевский образ. Вот он как всплыл. Даже в том же «Реквиеме», но не только это знаменитое: Муж в могиле, сын в тюрьме, помолитесь обо мне. Но и:
Показать бы тебе, насмешнице
И любимице всех друзей,
Царскосельской веселой грешнице,
Что случится с жизнью твоей.
Это опять обращение к нему, потому что Царское село, естественно, это место их жизни, любви, встреч. Весёлая грешница, это как раз тоже образ, который запечатлелся в памяти её родных, её друзей, то есть она действительно считалась такой весёлой грешницей.
Ольга Калашникова:
Она пошла немножко и наперекор семье, поэтому там грешница, уж не грешница, но тот факт, что она выбивалась из общего ряда, естественно, это было заметно. А то, что весёлая, отдельно характеризует человека. Опять же, там не столько веселья, сколько она была очень искренней и открытой.
Татьяна Альбрехт:
Насчёт открытости вряд ли, скорее в семье она была очень закрытой.
Ольга Калашникова:
Но семья, поскольку её там особо не поддерживала, что там открываться, значит она в поэзии себя открывала.
Татьяна Альбрехт:
Она была закрытой, не то, что закрытой, она была обособленной в Гумилевская семье. Потому что Гумилевская семья, она была такой, патриархальной во многих. Потому что старая дворянская семья, со своими традициями, обычаями, мать такая хранительница, содержательница очага, хозяйка дома настоящая, которая вела хозяйство, воспитывала, создавала домашний уют. Ахматова ничего этого не умела. Как потом писал о ней Мандельштам, она никогда не умела хранить вещи, владеть ими, она всё теряла, всё раздавала, она не знала счёта деньгам. То есть какого-то именно домашнего уюта, этого она поддерживать не умела. Поэтому почему так получилось, что Лёвушку в первые годы воспитывала не она. Потому что она Анна Ивановна посмотрела, как она дома себя ведёт и сказала, нет, я не могу доверить внука женщине, которая в 4 часа утра возвращается домой.
Ольга Калашникова:
В общем, да, имеет место быть и такие люди тоже, это тоже не плохо и не хорошо. Свой смысл в этом был, и понимание того, что это, почему это, откуда это тоже есть, не должно ни осуждаться. Это данность, знаем мы таких людей, не только женщин, но и мужчин. Поэтому вот такой был сложный человек, который не побоялся себя принимать такой, какая она есть, не судить, не за затаптывать куда-то, не загонять в чувство вины или попытку переменится. За это ей честь и хвала.
Татьяна Альбрехт:
Да, в себя она как раз никогда не затаптывала, наоборот, про неё все писали, что она настолько царственно держалась. Даже, по-моему, к 125-летию ее была какая-то статья большая, не помню, в какой газете, которая называлась очень смешно «Великая княгиня русской поэзии». Конечно, на самом деле, дурацкое определение, совершенно неверное, потому что ни она одна такая. Но то, что именно она так всегда преподносила себя, этого у неё не отнять. Хотя тот же Мандельштам с обидой потом писал: конечно, ей легко так держаться с царственной индифферентностью за спиной Пунина.
Ольга Калашникова:
Тем не менее, у неё такая возможность была, она ею воспользовалась. Я думаю, что если бы у него, у самого Мандельштама такая возможность была, и он бы поступил точно так же.
Татьяна Альбрехт:
Он был просто совершенно другого характера человек.
Ольга Калашникова:
Просто другой человек, да.
Татьяна Альбрехт:
Он не умел таких вещей делать вообще.
Ольга Калашникова:
Ну что, сегодня, к сожалению, мы заканчиваем нашу беседу. Тем не менее я надеюсь, что это не последняя, потому что тема с трудом исчерпаемая, и мы обязательно этим воспользуемся.
Татьяна Альбрехт:
С удовольствием.
Ольга Калашникова:
Спасибо вам большое за разговор, действительно, очень много неожиданных открытий. Будем ждать нашего с вами продолжения.
Татьяна Альбрехт:
И вам спасибо.
Ольга Калашникова:
До свидания, успехов вам. Дорогие друзья, мы с вами прощаемся, до новых встреч.